На руинах Черкес-аула (ФОТО)

– Откуда такое имя, там действительно был аул? – спросил я, искренне удивившись.

– Да, был, – тут же ответил мой собеседник, а потом прибавил. – Уже в петровские времена он был. Люди там еще лет 50 назад жили, но их совсем мало было. А раньше это было большое село (здесь и далее - выделено редакцией). Там на старом кладбище не одна сотня могильных плит осталась.

Я пришёл в ещё большее изумление:

– Как это? Такое большее село, и о нем до сих пор ничего не было известно?

– Получается так, если хочешь, я тебя туда отвезу, сам поглядишь, – предложил он мне. Я согласился.

В назначенный день мы встретились и поехали по агачаульской трассе на юг. По пути, проезжая Агачаул, Мурад как бы между прочим сказал:

– Справа лощина Амир-Къол, и в ней протекает речка Амир-Къол-Сув. Старики говорят, тот Амир, в честь которого было названо это место, никто иной как Тамерлан. Но, может быть, это всего лишь легенда.

Вскоре мы прибыли на место. То, что я увидел, меня одновременно разочаровало и поразило. Разочаровало потому, что все могилы оказались поваленными, ни одна не стояла вертикально. Более того, большинство из них оказались из песчаника, а это очень непрочный материал – неустойчивый к выветриванию и иным капризам природы. Ещё несколько плит были обтесаны – словно кто-то намеренно стирал надписи.

– А вот там было село, от той прогалины до того камня, – сказал мой проводник, указав на большой ломоть обзора – метров 600, наверное, в длину, а может, и того более. Глядя на это заросшее деревьями и диким бурьяном пространство и озираясь на гору, плотно усеянную надмогильными плитами, неминуемо делаешь вывод, что село было большим.

Старые брошенные дома разобрали на стройматериалы. Тут ещё чернозём брали с садов – так вообще добили последние следы села. Сохранились одичавшие плодовые деревья и виноградники... Деревья по осени обрядились в золото, словно желая возместить убывание светового дня. Некоторые из них совсем высохли и уже давно не плодоносят. Сколько труда кануло в безвестность, как вода в песок.

С этих гор берет свой исток Черкес-озень, точнее, брала. Сейчас речка больше питается дождями и сточными водами. А здесь наверху воды и вовсе нет, или только после дождя.

Вновь оглядел округу. Я здесь никогда раньше не был и никогда всего этого не видел, этой крошечной долины, прикорнувшей подле растущего мегаполиса. Недалеко мусорная свалка – музей человеческого расточительства под открытым небом (вход абсолютно бесплатный), а тут затаилась, замерла, отрешилась от суетного мира подлинная красота, которая не нуждается ни во взгляде смотрящем, ни в слове называющем. Она существует помимо нас и даже вопреки нам. Но если пейзаж трогает твою душу – это твой пейзаж. И я попытался прикоснуться рукой к этой красоте. Для этого я спустился с холма.

Через речку раньше был переброшен мост. Мост длиною всего в четыре шага. Четыре шага без истории, ведь никто уже не помнит даже имя человека, этот мост возведшего, никто не помнит и сам этот мост. Речка пересохла, может, потому люди и покинули это место?

Спрыгнул в овраг. Он теперь по бокам плотно зарос молодыми деревьями и кустарником. Оно и понятно – здесь после дождя влага сохраняется дольше всего. Это очень значимо нашим знойным летом. Внутри оврага и на противоположном его берегу (хотя воды нет, но как ещё назвать берег реки, пусть и пересохшей?) были разбросаны камни, и в большом количестве. Целый сад. Одни отливали позолотой в свете предвечернего солнца. Иные были серы, как всегда. Камни самой разной формы. Камни, вставшие на колени, камни, которые выпрямили спину, камни, бегущие друг за другом или беспорядочной толпой, камни, которые не желают больше переворачиваться, как вконец измученное сердце.

Когда-то эти камни были частью целого. Они были соединены и жили общей для всех них жизнью, имя которой «дом». Теперь они сонно уходят в тишину. У камней своя история жизни.

Я брел по тропинке – некогда она была центральной улицей живого села. Я представил дома, даже лица людей, которых никогда не видел. Мир представлений начал наполняться звуками. Откуда-то справа – плач ребёнка. А вот позади – стук металла. Это из кузницы. Ну, а этот сладкий для уха каждого историка скрип – о Боже! так скрипит водяная мельница.

Здесь вокруг сотни лет кипела жизнь и потом, в результате какого-то внезапного катаклизма, все рухнуло. Целый мир ушел в небытие. Что именно здесь случилось? Ни наши летописи, ни наши предания не говорят об этом ни слова. Словно и не было никакого Черкес-аула, а все, что я вижу вокруг: эти надмогильные плиты, сиротливые одичавшие фруктовые деревья, тёсаные валуны – все это лишь мираж. Но нет, все это явь! И это яркое свидетельство того, как плохо мы знаем своё прошлое, как мало ещё прилагаем усилий, дабы познать его во всех тонких, но очень важных деталях.

– Ва! – воскликнул я и потер глаза, чтобы убедиться, что это мне не почудилось. Посреди руин развороченных фундаментов валялся камень прямоугольной формы, напоминающий надгробие, но на нем не было совершенно никаких следов надписей, зато отчётливо виднелась тамга! А ведь сколько раз мне доводилось слышать, что никаких тамг у кумыков не сохранилось. Я тут же щёлкнул камень на фотоаппарат. Как повезло, что его никто отсюда не унес и не приспособил в хозяйстве! Так совершенно случайно и делаются открытия. Дома я проанализировал тамги тюркских родов и обнаружил наибольшее сходство с моей находкой в тамге рода ас. Однако было одно отличие тамга рода ас – это всего один квадрат, а тут квадрат в квадрате. Что бы это значило? Как писал крымский историк Осман Акчокраклы, тамга, высеченная на камне, указывает, к какому роду принадлежал почивший в могиле. Возникло такое чувство, словно кто-то позволил мне взглянуть на карту Атлантиды, на самый её краешек.

– Что говорят предания о тех, кто здесь жил? Кем они были? – спросил я спутника, тщетно стремясь ещё хоть немного приблизиться к разгадке тайны.

– Тут жили къачаки (тюрк. qaçaq - "беглец" - ред.), – коротко ответил Мурад.

«Ох, уж эти вездесущие къачаки! – подумалось мне. – Сколь многое приписывает вам народ! Все неизвестное, полузабытое. Къачаки наших преданий почти волшебные персонажи. Может быть, это оттого, что народ наш вечно тосковал о мужественном и благородном защитнике наподобие Робина Гуда?»

Я сделал фотографии окрестностей. Суетные и бесполезные попытки запечатлеть мгновения! Мир меняется ежесекундно, ведь дерево, с которого упал лист, полгода радовавшийся жизни, после того как вырвался из лона почки, уже не то дерево, каким оно было совсем недавно. Так и мы меняемся, получая раны потерь, несбывшихся надежд или, наоборот, встречая свое счастье и новую надежду. Этому закону подчинено все живое под небом.

Выезжаем из урочища. Мимо промелькнул строй курганов мусора, движемся вдоль низовьев Черкес-озень. Здесь уже никто и не помнит это исконное, красивое, наречённое седой стариной имя. Здесь её презрительно кличут Воняйкой. Размышляя об этом, пришел к убеждению, что если мы и дальше будем презирать своё прошлое, игнорировать его – то наше настоящее тоже рискует обратиться в сточные воды бесконечной и бездонной Воняйки. И куда нас выведет эта река забвения? Или, может, правильнее писать, куда она нас заведет?

На следующий день попросил своего друга – арабиста Исмаила Ханмурзаева расшифровать сделанные мной фото немногих сохранившихся надписей. По очертаниям резьбы он оценил возраст могильных плит в лет двести. Что до самих надписей, то они столь сильно пострадали от воздействия времени, ветра и воды, а может, и людей, что удалось прочесть только две фразы. Первая надпись гласила: «Хозяин этой могилы М…р, сын Алистана». В арабской эпиграфике гласные звуки не употребляются, потому чтение имени покойного довольно приблизительное.

Вторая фраза, обнаруженная на другой стеле, оказалась благопожеланием: «Да спасет Аллах…»